Тверская старина. № 1 1995 г.

носит тяжелую для нее жизнь блеска, шума и условий знатного общества, ее окружающего, ради исполнения долга к мужу, старику, любящему ее и вручившему ей свой покой после трудной боевой жизни, расстроившей его здоровье, переносит она эту жизнь терпеливо, а сама тоскует о прежних тихих радостях скромной девической жизни. А мне, Онегин, пышность эта - Постылой жизни мишура, Мои успехи в вихре света, Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада, Весь этот блеск, и шум, и чад За полку книг, за дикий сад, За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, видела я вас, Да за смиренное кладбище, Где ныне крест и тень ветвей Над бедной нянею моей ... И в минуту решимости между священным для нее долгом и неугасшею с летами первою любовью она говорит прямо со всею простотою чистой, праведной души: Я вас люблю (к чему лукавить?) но решает бесповоротно: Но я другому отдана; Я буду век ему верна. Вы чувствуете, ч10 эта самая Татьяна с такою же святою непосредственною правдою в душе взойдет, ни минуты не колеблясь, прежнею бес­ хитростною Таней на эшафот или костер, если того потребует долг святой правды и высшая любовь. А вот послушайте отрывок из неоконченного, к сожалению, романа «Рославлевt: изображение РЕЧЬ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ С.А. ЮРЬЕВЫМ русской женщины, «скромной и молчаливой>) Полины, в минуту нашествия неприятельских полчищ на русскую землю. «Вдруг, - пишет дружная с Полиною девица, - известие о нашест­ вии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Растопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы струхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные напол­ нились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отка­ зался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закрича­ ли о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправить­ ся в саратовские деревни. Полина не могла скрыть свое презрение, как прежде не скрывала своего негодования. Такая проворная перемена и трусость выводили ее из терпения. На бульваре, на Пресненских прудах она нарочно говорила по-французски; за столом в присутствии слуг нарочно оспоривала патриоти­ ческое хвастовство, нарочно говорила о многочис­ ленности наполеоновых войск, о его военном гении. ' Присутствующие бледнели, опасаясь доноса, и спешили укорить ее в приверженности ко врагу отечества. Полина презрительно улыбалась. «Дай бог, - говорила она, - чтобы все русские любили свое отечество, как я его люблю>), Она удивляла меня. Я всегда знала Полину скромной и молча­ ливой и не понимала, откуда взялась у ней такая смелость. <<Помилуй, - сказала я однажды, - охота тебе вмешиваться не в наше дело. Пусть мужчины себе дерутся и кричат о политике; женщины на войну не ходят, и им дела нет до Бо­ напарта)), - Глаза ее засверкали. - «Стыдись, - сказала она, - разве женщины не имеют отечест­ ва? Разве нет у них отцов, братьев, мужьев? Разве кровь русская для нас чужда? Или ты полагаешь, что мы рождены для того только, чтоб нас на бале 67