Сочинения Н.В.Шелгунова. Т.1

349 ПОПЫТКИ РУССКАГО С О 3 Н А Н I Я. 350 эпохи, которая помѣшалась на повальномъ санти- менталпзмѣ. Въ эпоху жизни чувствомъ, какимъ былъ екате- рпнинскій вѣкъ, подготовилось немало людей, ко- торыми сантиментально-романтическое настроеніе Карамзина казалось единственным!., способными наполнить чувство. Это былъ, конечно, протестъ противъ окружавшей повсюду грубости; сантпмен- талпзмъ, конечно, будилъ чувство, возбуждалъ въ душѣ новыя ощущенія, расширялъ предѣлы вну- тренняго міра, но въ то же время онъ былъ безси- ленъ выработать свою собственную идею и оста- влялъ человѣка игрушкою протпворѣчій между прак- тикой установившихся уже идей и сантиментальной теоріей новыхъ чувствъ. Карамзинъ находился всю жизнь свою въ томъ же протпворѣчіи: когда онъ отдавался влеченію своего нѣжнаго чувства, онъ мечталъ о братьяхъ-пастухахъ, о всеобщемъ равен- ствѣ; но когда ему приходилось принимать участіе въ дѣйствительной жизни, онъ становился втуппкъ и не могь придумать ничего, лучше существующаго. Чтобы придумать лучшее, у сантиментализма было одно средство — уйти воображеніемъ въ прошлое, «когда русскіе бояре говорили, какъ они думали», когда всѣ люди были пастухами и братьями и когда они безпечно гуляли по лугамъ, проводя свое время въ счастливой праздности. Это былъ идеалъ всего, недовольнаго дѣйствптельностыо, всего, очнувша- гося для болѣе нѣжныхъ ощущеній, и всего, жив- шаго праздной мечтательностью. Оттого-то Карам- зинъ и былъ по преимуществу дамскимъ писате- лемъ. Тупая, неразвитая женщина того времени, настолько грамотная, чтобы читать только самое легкое, и совершенно неподготовленная, чтобы ду- мать, была способна упражняться лишь въ перво- начальныхъ чувствахъ и считала себя совершенно счастливою, если могла наполнить своп праздный досугъ мечтами о любви. Въ промежуткахъ сан- тиментальнаго чтенія она, конечно, сѣкла и щп ■ пала своихъ горппчныхъ; но почему бы ихъ и не щипать, если онѣ такъ глупы, что не умѣютъ зашпилить платья, и такъ дики, что не умѣютъ цѣнить всѣхъ благодѣяній рабства? Воспптаніе шло своимъ естественнымъ порядкомъ — съ возбужденія чувства, и противъ этого говорить нечего. Но почему яіе Карамзпнъ не началъ съ воспитанія гуманнаго чувства, почему онъ началъ со слезливой чувствительности, съ любви между Лизами и Эра- стами? Только потому, что гуманность есть идея; чтобы ее понять, требуется не только чувство, но и довольно сильное развптіе мысли А этого не было ни у тогдашняго общества, ни у писателя этого общества — Карамзина. Карамзинъ былъ весь свой вѣкъ мечтателемъ и идеалистомъ; безспліе мысли и не могло въ немъ выработать ничего другого. Сынъ своей страны, питавшій къ ней самую нѣжную привязанность, Карамзинъ могъ явиться только проповѣднпкомъ хорошихъ чувствъ, могъ писать только для гра- мотной толпы, — для тѣхъ , чья мысль была не въ состояніи перешагнуть за предѣлы личнаго эгоизма и личныхъ повседневныхъ отношеній. Такому обще- ству былъ даже ненуженъ передовой мыслитель, ибо его не только бы не поняли, но отвернулись бы отъ него, какъ отъ фармазона и волтеріянца. Добродѣтельное общество того времени очень доро- жило своими удобствами жизни и своими правами; оно было слпшкомъ суевѣрно и невѣжественно, чтобы можно было пробуждать его мысль нробу- жденіемъ другихъ чувствъ, болѣе возвышенныхъ, шпрокпхъ, общечеловѣческихъ п гуманныхъ. По- нятно, что Карамзинъ, чтобы вліять на такое общество, не могъ стоять выше этого самаго обще- ства, не могъ расходиться ни съ его кореннымъ міровоззрѣніемъ, ни съ принципами, которыми оно держалось. Когда «Жпвоппсецъ» вздумалъ было выразиться норадикальнѣе насчетъ крѣпостного права, то всѣ заговорили, что онъ оскорбляетъ «цѣлый дворянскій корпусъ», и ему пришлось оправдываться, что онъ говорили о дворянахъ, «преимущество свое во зло употребляющихъ». Ка- рамзина ни въ чемъ никогда не обвиняли, — на- противъ, онъ самъ обвпнялъ другихъ, и послѣ его «Записки о древней и новой Россіи», по словамъ г. Погодина, императоръ Александръ «явно охла- дѣлъ къ Сперанскому». То, что въ Карамзинѣ называютъ обыкновенно противорѣчіями, вовсе не отступничество отъ сво- его міровоззрѣнія, — это обыкновенный процессъ ве- установпвшейся мыслп, колеблющейся между про- тивоположными очевидностями. Такое же колебаніе происходило и въ Бѣлпнскомъ, но нпкто не скажетъ, что это было отстунничествомъ отъ самого себя. Карамзинъ былъ, неоспоримо, честный человѣкъ, съ благородными стремленіями, — человѣкъ, неспо- собный ни на ложь, ни на лпцемѣріе. Но Карамзинъ никогда не могъ встать на высоту европейской идеи; онъ никогда не могъ проникнуть въ смыслъ совер- шавшихся предъ нпмъ исторпческихъ явленій, и лицо для него всегда заслоняло идею. Карамзинъ совершенно искренно хотѣлъ взять все хорошее отъ нѣмцевъ и англнчанъ, но ему нужно было, чтобы это было дѣйствительно хорошее. Такимъ образэмъ, его космонолитизмъ становился въ рамки его лпч- наго вкуса, личнаго произвола, личнаго выбора, и потому Карамзинъ остался совершенно вѣренъ себѣ, когда въ безпокойной Европѣ не нашелъ той «тишпны», какую считалъ необходимой для про- цвѣтанія и силы, и наконецъ возвелъ въ цѣлую теорію тѣ едва зарождавшіяся мысли, которыя вы- сказали въ «Ппсьмахъ русскаго путешественника» н въ «Натальѣ, боярской дочери». Мечты о пер- вобытной простотѣ нравовъ, о жизни на лонѣ природы, о добродѣтеляхъ простого человѣка, на- конецъ та естественная, страстная привязанность къ предмету своего пзслѣдованія, какая была въ Карамзинѣ, когда онъ писалъ «Исторію», должны были привести его къ предпочтенію древней Россіи новой. Еще бы, если онъ никогда не выходилъ изъ нея, п съ 1803 года, когда сталъ заниматься русской стариной, жиль въ отвлеченномъ мірѣ прошлаго! Его біографъ говорить, что «вся жизнь Карамзина за послѣднія восемь лѣтъ сосредоточи- валась въ его трудѣ, который онъ не оставлялъ до