Сочинения Н.В.Шелгунова. Т.1

375 СТАТЬИ II С Т О Р И 1 Е С К I Я. 376 Но какую же идею критикадолжна была спасать? Какая идея должна руководить всѣмъ умственнымъ поведеніеыъ поэта, прозаика, критика? Какой свѣ- точъ онъ долженъ держать въ свопхъ рукахъ? Что должно служить ему руководящей истиной? Еще ребенкомъ Бѣлинскіи нскалъ этой истины, допы- тывался до того руководящаго принципа, который долженъ служить человѣку критическимъ сред- ствомъ, управляющпмъ безошибочно движеніемъ его идей и чувствъ, регулврующимъ ихъ отношенія. Но въ хаосѣ результатовъ безсознательнаго русскаго творчества, въ этой кучѣ накопившегося сырого матеріала, который назывался русской литерату- рой, гдѣ безразлично тратилисьсилы въ порывахъ, возвышающихъ и оскорбляющихъ человѣческое чув- ство, было слишкомъ трудно выискать одно руко- водящее безошибочное направленіе. Передъ русской мыслью, стремившейся освѣтить мракъ этого хаоса, лежала такая же трудная задача, какъ и передъ русскимъ чувствомъ, стремившимся излиться въ пропзведеніяхъ русскаго творчества. И русская критическая мысль испугалась своей задачи. Только труднымъ путемъ поправокъ она мало по малу вы- шла на прямую дорогу. Бѣлпнскій началъ нѣмецкой школой и кончилъ французской. Въ лицѣ Бѣлинскаго мы имѣемъ дѣло съ роман- тическпмъ двпженіемъ критической мысли и съ первой ея попыткой окончательно освободиться отъ туманныхъ, мистическихъ, расплывающихся вліяній предыдущаго періода нашей псторіп. Отъ этого, вмѣстѣ съ простыми и ясно изложенными мыслями, у Бѣлинскаго попадаются безпреставно неясныя, широкія и расплывающіяся разсужденія, не воз- буждающія точныхъ представленій и только смутно дѣйствующія на чувство. Особенно смутна была наша критическая мысль, когда она находилась подъ вліяніемъ нѣмецкой фплософіи. Нѣмецкое вліяніе на русскую мысль было такимъже, какимъ оно было на русское чувство, когда привело его къ масонскому мистицизму, сантиментализпу и сла- вянофильству. Отуманенная мысль совсѣмъ отрѣ- шилась отъ своего русскаго здравоыыслія и даже заговорила непонятнымъ языкомъ. «Всякая разум- ность, чтобы сдѣлаться разумностью, — говорить Бѣлпнскій, — должна явиться сперва, какъ естествен- ность, какъ непосредственное откровеніе. Всякая разумпость священна, т. е. имѣетъ свою мисти- ческую, таинственную сторону, п причина этой таинственности скрывается опять въ близости къ источнику всего сущаго, къ божественной пдеѣ, первоначально осуществляющейся во всеобщей ро- довой матеріп, въ сущномъ началѣ. Какая глубина мысли и какая поэзія въ русскомъ вырансеніп: «мать сыра - земля»! Въ самомъ дѣлѣ, она мать намъ, наша родная мать, ибо она есть первона- чальная, первосущая форма духа, хранительница всѣхъ силъ, всей сущности творящей природы! Изъ ея материнскаголона вышелъ человѣкъ, и въ ея материнскихъ нѣдрахъ покоится онъ на вѣч- ность»... «Все, что не имѣетъ причины въ самомъ себѣ и является изъ какого-то чуждаго ему «внѣ», а не «пзвнутрн» самого себя, — все такое лишено разумности, а слѣдовательно, и характера священ- ности. Коренныя государственный постановленія священны, потому что они суть основныя идеи не какого-нибудь извѣстнаго народа, но каждаго на- рода, и еще потому, что они, перешедшп въ явле- нія, ставши фактомъ, діалектически развивались въ историческомъ движеніп, такъ что самыя пхъ измѣненія суть моменты ихъ же собственной идеи. И потому коренныя постановленія не бываютъ за- кономъ, изреченнымъотъ человѣка, но являются, такъ сказать, довременно и только выговариваются и сознаются человѣкомъ». Подобное философски - мистическое насгроеніе, оправдывающее разумную послѣдовательность всего существующего и даже облекающее его обаяніемъ священности, могло бы нмѣть вредное вліяніе на общественную мысль, еслибы оно не было пере- ходнымъ моментомъ. Въ самыхъ произведеніяхъ русской литературы уже пмѣлся полный ыатеріалъ для поправки огаибокъ подобнаго сужденія. Рус- ская жизнь, отразившаяся на картинахъ Гоголя, въ сатирѣ Грибоѣдова, въ бездольныхъ думахъ и пѣсняхъ Кольцова, въ лермонтовскомъ романтизмѣ, нпкакъ не наводила на философское довольство настоящимъ и на эстетическое успокоеніе на лонѣ чпстаго искусства. Оставаться въ этой туманной области, внѣ явленій живой жизни, отраженіеиъ которой являлось искусство, — значило уничтожать самоеискусство и отнимать отъ критики ея руко- водящее значеніе. И русская критическая мысль нашла блестящимъ образомъ свою поправку въ дальнѣйшей дѣятельности Бѣлинскаго. Онъ, правда, попрежнему остается собственно эстетическимъ критикомъ, но у него уже нѣтъ прежней отрѣ- іпенностиотъ яшзпи, и изъ искусстваонъ дѣлаетъ живое, руководящее слово жизни. Перемѣна эта совершилась подъ французскимъ вліяніемъ, плодотворности котораго Бѣлннскій раньше не прпзнавалъ. Теперь онъ требуетъ, чтобы искусство задавалось жизненными цѣлями и не было одппмъ искусствомъдля искусства. «Вполнѣ признавая, что искусствопреждевсего должно быть искусствомъ, — говорить Бѣлпнскій, — мы, тѣмъ не менѣе, думаенъ, что мысль о какомъ-то чистомъ, отрѣшенномъ искусствѣ, живущемъ въ своей соб- ственной сферѣ, не имѣющей ничего общаго съ другими сторонами жизни, есть мысль отвлеченная, мечтательная. Такого искусства никогда и нигдѣ не бывало». «Теперь, — говорить Бѣлинскій въ дру- гомъ мѣстѣ, — исключительно эстетическая крити- ка, которая хочетъ пмѣть дѣло только съ поэтомъ и его цроизведеніемъ, не обращая внпманія на мѣсто и время, гдѣ и когда писалъпоэтъ, на обстоятель- ства, подготовившія его къ поэтическому поприщу и имѣвшія вліяніе на его поэтическую дѣятель- ность, потеряла всякій кредитъ, сдѣлалась невоз- можною». «Въ наше время искусство и литература, больше, чѣмъ когда либо прежде, сдѣлались выраженіемъ общественныхъ вопросовъ, потому что въ наше время эти вопросы стали общнѣе, доступ- нѣе всѣмъ, яснѣе, сдѣлались для всѣхъ интересомъ первой степени,сталиво главѣ всѣхъ другихъ во-