Книга

293 которые в количестве огромном водились в доме, сыростью вечной, петербуржской. Поднявшись к своей комнате, Епифан Евстафьевич отпер дверь и вошел. Сквозь небольшое окошко пробивался лунный свет. Длиннопроложновский, не зажегши свечи, лег на кровать, стараясь привести в обыденное состояние чувства. «Сделать сие немедля!», – снова подумалось Епифану Евстафьевичу. – «Прости, Господи, но заел меня подлый наемщик!». Длиннопроложновский, повернув лицо к подушке, горько разрыдался. Сухая боль и злая обида подняли его из смятой постели. Руки сами нашарили под хлипкой кроватью старый заржавленный топор. Аккуратно, чтобы не повредить ног, Епифан Евстафьевич удобно устроил топор в петле двубортной своей шинели. Вновь холодом и ветром встретили Епифана Евстафьевича Длиннопроложновского ледяные петербуржские улицы, закружив в снежной метели. «Извозчик!» – позвал Епифан Евстафьевич. Мгновенно из снежного вихря показалась сперва унылая морда сивой кобылы, а затем и сам извозчик в зипуне, подпоясанный кушаком, в шапке, надетой до кустистых бровей, с бородой, покрытой, словно петербуржские все улицы, ледяным инеем. «Мне на Васильевский!», – быстро сказал Длиннопроложновский, придерживая топор, упрятанный в шинели. «Это, барин, будет с тебя – полтинник!». Извозчик опасливо глядел на Епифана Евстафьевича, который, стараясь сохранить в себе бушующие чувства, сжимал через плотную ткань шинели своей, топор. «Эк ты, братец, загнул! Десяти копеек будет тебе! Не в первый раз езжу!», – глаза Епифана Евстафьевича горели сквозь вьюгу злым огнем. «Будет тебе, барин! Глянь, вьюга-то какая, да мороз, да кобыла, поди ж, с утра не кормлена! За овес один…». Ледяной ветер так и норовил сорвать шинель, разорвав полы, но Длиннопроложновский изо всех сил сдерживал порывы. «Пятнадцать копеек и ни копейкой больше!», – яростно закричал он сквозь пургу. «Овес-то, барин, нынче дорог! Надбавь хоть до двадцати, да поедем!», – извозчик стал уже похож на снеговика, каких лепят дворовые дети. – «Тут езды-то не больше версты, а ты дерешь, да еще и торгуешься!». «Пятнадцать – последнее слово!», – сдерживая себя из последних сил, прокричал Епифан Евстафьевич. «Эк ты, барин, какой! Весь продрог, да торгуешься! Садился бы уже, да за тридцать копеек уж давно бы на Васильевский приехал!». Жажда задуманного страшного дела