Книга

294 подогревала полыхающее сердце Епифана Евстафьевича. Ледяной ветер хлестал пощекам снежной крупой. «Пятнадцать, и ни копейкой больше!», – вновь прокричал он сквозь яростные порывы петербуржской зимы». – Ммммм… – задумчиво и невнятно принесла портьера, – сам же говорил о длиннотах и надуманности! – там теперь вроде бы просто целовались. Но со смачным хрустом. – Ну, не так уж и плохо, – оторвалась от стены дрожащая тень Лики, – только там в ванной почему-то раковина раскололась… Брыкин, сквозь прищур на время протрезвевшего оглядел обстановку ужаленным достоинством. – Где эти двое?! Они же, небось, все щас во дворе и выпьют! – началось некоторое народное волнение. За портьерой вдруг поперхнулись и надрывно закашлялись. Брыкин, сквозь щель пьяной амбразуры, определил два силуэта: – Суки! – резко рванутая портьера обнажила двух пропавших за водкой. Водки было достаточно, и вся она находилась на подоконнике. Четыре мутных глаза с блудливой виноватостью, как могли, смотрели на публику: – Мы думали, вам уже хватит. Пока, хотя бы… – А эти где? – спросила Лика, – недоверчиво вперившись разнокалиберным зрением в саботажников. – Они ж с нами ушли! Вон, батон они купили и сказали, что позвонят, как доедут… «Овес нынче до-ро-гой!», – извозчик насупился и стал похожим на памятник. Епифану Евстафьевичу кольнуло в сердце. Месть, жаркость мыслей его, словно гнало его метелью, подталкивало снежным напором. «Черт с тобой!», – воскликнул Длиннопроложновский, – «Пару копеек прибавлю!». Извозчик, давно привыкший к подобного рода разговорам, подбоченился и задумался. Холодный петербуржский ветер сковывал пальцы Епифана Евстафьевича, закостеневшие на полах шинели. «Боже и Пресвятая Богородица! На смертное дело иду, не вы ли меня остановить хотите?». Из помутненного сознания его вывел возглас извозчика: «Барин, померзнем тут! Тридцать – и ты на Васильевском!». Ужас самого замысла овладел Епифаном Евстафьевичем. Лицо его становилось все бледнее от кипения чувств и мороза, в то время как извозчик более становился