В глубь годов

12 послушали его ватерщицы, не пошли домой, встали, галдели, а навстречу им текли денные. Засуетилось начальство, забегало. Пробовало уговаривать, но получило ответ: — Доколе кровь нашу пить будете? — Душегубы, варвары!.. Вызвало начальство отряд, пришли солдаты, — держатся прядильщики, шумят. Офицер: — Разойдись! А в него полетели шпули. — Гад… Крапивье семя!.. Он к солдатам: — В нагайки их! Но рота была из новобранцев, не понимали, как это можно своих баб бить. Не пошли. Кинулся офицер к одному: — Что я говорю? Не слушать?.. Бей, говорят, а то сам бит будешь!.. И ударил его и раз и два. Кровь потекла у солдата носом и изо рта. — Изверг!.. Лупи его! — крикнули фабричные. И солдатская дисциплина, вытягивавшая солдатика подставлять лицо под офицерский кулак, от криков этих вдруг прорвалась. Кинулся он на офицера, сорвал эполеты и неумело ударил ногой по тому месту, откуда ноги растут. Быть бы беде и большой беде фабрикантовой, кабы не поспели жандармы. Отложили в душе фабричные и этот случай. Шел третий этаж домой шумно, непокойно, заложа в себе это, как семя, которое через три года дало цвет. Но об этом речь впереди. «Тверская Правда», 6 июля 1927 г. VI. Конец белобрысого солдатика Насупротив кабака Михеева, близ фабрики Морозова поле, где происходили кавалерийские скачки, нагнали солдат. Что-то копали они, что-то делали во тьме ночной. А солнце, встав, покраснело от стыда, увидев посреди поля помост, а на нем царевы качели — виселицу. К полудню встала фабрика. Рабочих погнали на поле. Рота за ротой приходили солдаты, и серые шпалеры оцепили круг. Солнце уже домой возвращалось, когда на телеге привезли связанного солдатика. Был он низенький, белобрысый, совсем деревенский, неумелый такой. Трясся он, не понимая глядел на народ и на площадь.