В глубь годов

14 Поднимались и опускались розги. Наконец солдатик упал, другой взял его на плечи и понес. И попрежнему поднимались розги, с визгом опускаясь, будто работала серая какая-то машина. Бабы плакали и вздыхали и, как выстрелы, там и тут раздавлись крики: — Изверги!.. — Душители!.. — Кровопийцы!.. Криков было много, но никак Сидорчук не мог заметить крикунов. Потом замертво снесли солдатика на помост, отливали водой. Встал он, дрожа поклонился народу на все четыре стороны большим староверским поклоном. Сказал: — Прости, народ православный, коли что.. И опять упал. А о помост зазвякали медные пятаки и забренчали гривенники. Снова солдата отлили водой. Надели на голову мешок, опоясали его веревкой и скоро меж двух столбов висел он крюча пальцы и подгибая ноги, потом затих и качалось лишь тело от набежавшего ветра тихо…, тихо… Офицер, крутя ус и изгибаясь, рассказывал, смеясь, опоздавшим купеческим дочкам. И барышни визжали. — Ах, какая досада! Как интересно! А все ты, Капочка, со своими бантиками... «Тверская Правда», 7 июля 1927 г. VII Человек хозяйский — Самухин Иван Самуйлович Был, пожалуй, похож он на клушу, а, пожалуй и на индюка. Маленький, жирный, как вырубленный из свиной туши и вырубленный наскоро и не очень ловко—бегал он целый день. И не только бегал, но и задирал, ругался и здорово ругался. И главное все без толку. Было похоже, что катится по фабричным отделам пустопорожняя бочка: грому от нее—будто и нерно стоящая, а коли взглянуть и рассмотреть— один шум. Изо дня в день, из года в год каталась эта пустопорожняя бочка—грому от нее! Летом в желтом чечусовом пиджаке, зимой в поддевке, по всем отделам сея смуту, недоумение, досаду и чаще всего злость. Бочка была уже немолодая а, пожалуй, и старая, этак лет 60-ти, но к ее, бочки, великому несчастию вдовая и потому не пропускала ни одной молодой бабы, а, пожалуй, и старой.