В глубь годов

22 была ночь, узнал бы фабричный своих ребят—Дегтева, Курчинина, Пастухова, что с дер. Дудорова и Фролова тож и других прядильщиков и ткачей. — Все. — Больше некому. Ликсандр с Петрухой в ночной сегодня. Сеня в больнице, остальные все. — Да, что ж ждать? Начнем, пожалуй. Слово имеет тов. Панов. Только бы уж покороче, да и побольше о самом деле,— проговорил низенький слесарек толстым, с хрипотцой голосом. Заговорил оратор. Был он чисто одет, полный, говорил тоже как-то чисто и гладко, и речь его шла без уступов, за которые могла бы ухватиться мысль фабричных. «Гнет капитала, рабочий вопрос» — и все это в общем и целом. Его стали перебивать. — Вот это хорошо. Это верно, что гнет. Только вы бы, товарищ, о нас, а не прибавочной стоимости. Вы бы о том, что у нас кипятка в фабрике нет, вот. — У нас бабы в фабрике родят, себя и детей калечат, а вы о стоимости. И постепенно весь разговор перешел к этому. — Вот в Питере так, кто на воле живет, квартирные дают, а у нас чорта лысого. — Штрафы тоже… Разве их мало… В прошлый месяц меньше 3-х рублей ни с кого не вычитали. И машины чистят за наш счет, и за починку берут. И вдруг вырвалось слово: — Бастовать! Вскипятило оно мозги и голоса. — Бастовать! Но сейчас же загородил его вопрос: — Хватит ли сил на забастовку, встанут ли фабричные? Но изгороду эту разрушил низенький слесарь. — Силы на 10 забастовок хватит. Много досады в рабочем человеке скопилось. … Сбоку подкралась туча. Уж не звенели сосны, а ругались вдогонку крутому ветру и охали меж собой: «Ох, старость—не радость». Небо кинуло из ушата горсточку воды, крупными каплями, будя тревогу, разлетелась она по земле. Все стихло. И тогда вывернулся весь ушат, а Илья пророк, закуривая, чиркнул спичкой во все небо. Когда удрала туча и, догоняя ее, убегали последние облачки на площадке фабричных не было, а по ней ходил сам господин полицмейстер, но кроме луж, ничего не видел. — Власов! — Из кустов показался казенный человек. — Что изволите, ваше брод? — Ведь их здесь нет. — Никак нет-с, ваше б-род…