В глубь годов

3 CТАРИКИ. Кончался вечер, начиналась ночь... Притащился ночной ветер и приволок с собой влажную сырую прохладу лесов и полей. Укрывшись ночью, как одеялом, растянув в тепле старые косточки, спала фабрика. Чуть мерцали во тьме её желтые сторожевые огни, и слабо и неопределенно таяла в черной ночи темная кирпичная груда причудливых корпусов. Сенно и густо отдавал уважение ветру старый-престарый, седой тополевый сад, да лаяли тоже как-то старо собаки в Красной Слободе. Деревянно цокал, как скучная болотная крякша, ночной сторож-старик, охранявший покой Рождественских Горок. Лениво сочившуюся из дымовой трубы дым повязывал морщинистые камни седой лентой бесшумно и ласково. Был спокоен сон стариков в эту тихую теплую ночь. По асфальту шли двое — молодой и шли старый. Звонким эхом ломко дробились их шаги. Старый был горбат, с редкой, седой бородкой, большим но сом. Ему 80 лет, — он еле шел. Молодой, как и все молодые, высокий, непокойный. Он, дохнув пахучий воздух, сказал: — Хорошо! Пройдя несколько шагов, старик ответил: — На что лучше. Ночь-то, воздуху-то сколько! Ух!.. И добавил тоскливо: — Мне помирать скоро. Может последнюю весну хожу на этом свете, а жить хотца. — Я, сынок ты мой родимый, скус к жизни еще не потерял. Нет, друг, жизнь никогда не надоест. Вот чую, помру... Да помру... не и жаль... А помирать пора, — зажился. Сынов схоронил, жену, внук один помер, а я жив. Крепко я, милок, сделан. Есть старая пословица: «стар дуб, да крепок; молод опенок, да гнил›. А и дубу конец приходит, да, конец это самое. Вот и я свой конец чую, походил и полно. Ведь, из памяти моей лежит, когда место это на манер коленки было. Болото здесь ольховником тощим поросшее. — Берголовь да клюкву брал я тут на этом месте мальчонком, — старик топнул ногой в асфальт, пошел дальше и опять зашелестел высохшими губами. — Оковали землю в камень, травинке негде рость. Стекло, камень, железо, всю земную жизнь прищемили. Сад-то вот этот при мне сожжен. Фабрики этой фундамент видел.