В глубь годов

4 И опять замолчал старик, будто вспоминая. А молодому, идущему рядом, думалось, что вспоминает он старые годы, и казалось—тихая в ночи громада вспоминает свое прошлое. Было тихо, сыро и тепло. II. РОЖДЕНИЕ ФАБРИКИ. Червяком поползла, мелким бисером рассыпалась по Твери и по окрестностям весть о том, что на клюквенной зыбучке, близ города, как диковинное и невиданное чудище, растет фабрика. Разно относились к ней жители. Больше ругали ее да боялись, кабы громада не обрушилась им на спину, и без того нагруженную непосильной тяготой. И где-то в глубине скребло и сосало: — Ох, не к добру! А, между тем, в город везли камень, бревна и рабочих. Камень был старицкий, белый и кирпич. Рабочие не голодны, рваны. Были они в лаптях, и язвами глядели их беззубые и цынготные от бесхлебья рты. Жадно и голодно бросались они на рубцы и требухи, приготовленные пригородными мешанками, и на девок. Пошел от них по городу блуд и болезнь, которую тверитяне звали «самарской», самаряки — «калужской», а калужане еще как-то. И шевелился в душе тревожный сосущий червь: «к добру ли фабрика?» Грустными пластами ложилась днем на землю «дубинушка», будто ею плакали цынготные горемыки, не слезами, а этими хриплыми простуженными словами. И тонули по ночам в кабаке пригородной слободы Никольской денные заботы, грусть о жене и земельной тяготе. Заливала их водка, настоенная на табаке, а ноги выделывали залихватские петли. Оставались в царевом дарбище гроши, что наработали за день ноги, руки и тело. В том же кабаке Назара Гвоздика, меж окрестными мещанами произошел спор. Бросовый слободской человек утративший во время кабацких шатаний имя и называемый просто ‹Сеиька-рожа›‚ орал перед носом толстого, налитого чаем и набитого едой, купчины… «Тверская Правда», 30 июня 1927 г. — Стой, мил человек, годи. Есть мне обида. — Нет, ты, чорт косопузый, пойми — есть мне обида либо нет? Жил я тихо, смирно. Никого, скажем, не трогал. А тут нате, фабрика. Ох уж мне эта фабрика! Вот она где лежит, — Сема хлопал себя по загривку, купчина