В глубь годов

7 Пришла Абраму досада к голове кровью. Даже страшно стало окружающим. Того и гляди кондрашка хватит. Клюквой стало лицо и со слюной слова полетели: — Что?! Что ты?.. Ты бы проспался!.. В остроге таким место!.. — Ваше степенство... от мещан. Ваше ст... Не договорил Сема и тяжелой кувалдой приткнуло ему слова и вылетели они изо рта вместе с зубом и кровью. — Кровосос, упырь окаянный. На нашей крови ожирел... На Сему насел жандарм и рукой зажал проклинающий рот, но меж пальцев с кровяной пеной летели отрывки слов. — Кровососы!.. Погубители!.. В толпе кто-то свистнул в два пальца и даже закричал: — За что человека бьете? Эй! Когда стихло все, уж не так пели певчие. И в память каждому участнику отложился этот случай тяжёлым горюном- камнем. Так и не видели больше тверитяне блудного своего мещанина, удальца Сему Рожу, не сиял попрежнему в кабаках и народных сборищах красный его нос и не слышно было хриплых нескладных речей его. Пробегали слушки, будто умер он, кровью харкая, в пожарной части. А другие говорили, будто видели его на этапе с партией колодников, под звон кандальный уходящим в пыльную синеву тракта в дали сибирские, холодные. III. ПЕРВЫЕ ШАГИ. А время топало и топало... Оглянуться не успели тверитяне, а на дерне сыпучке, словно нарыв на земле кроваво-красный, стояла фабрика, стояла большая тяжелая, как старая купчиха, и коптила вокруг себя небо и землю дымом фабричных труб. И лица, и души фабричных от этой копоти становились черней и черней. На фабрике работали английские и немецкие мастера, привезенные издалека вместе с диковинными машинами, тоже диковинные и злые. Немцы были толстые с пушистыми глазами-пуговицами. Походили они на бочку с пивом, которое очень любили. Англичане были сухие и тощие и походили на трубку с длинным чубуком, трубки эти они не выпускали изо рта. И что всем казалось странным, хотя многие говорили о их уме. По- русски они не понимали ни бум-бум. А лопочут меж собой, — никому не