В глубь годов

9 Вымирали от цынги из-за безхлебия и бессолья целые волости. С севера двигалась черная туча голодного тифа. Опережая тучу, катились слухи об ужасах голодной смерти, о том, как, прежде чем умереть, человек в щепку высохнет, потом скрючит его, как хомут, вдвое и кишки через рот полезут. И тогда стукая кулаками, страх в груди, и тогда сотни голодных шли к хозяину продавать себя за право жить. Сперва-то мирволил Абрам, поблажки давал рабочим, а потом, как поперли к нему со всех волостей, стал купчина жать и прижимать. Тут-то себя Морозовская фабрика и показала. ... Сажей черные трубы дымили, глухо бурлили шевелись кирпичные здания, мухами осенними зеленые, хилые бродили по зданию рабочие и свежего человека брала жуть. Казалось, будто сплел паук кирпичную паутину и к глотке своим фабричным провел невидимые трубки, сосет их кровь и, переварив, выбрасывает звонким золотом... IV. СЕМЯ, ИЗ КОТОРОГО ВЫРОСЛА КРАСНАЯ СЛОБОДА. ... Фабричного человека сразу узнать можно было—такой он был высокий и осунувшийся. День и ночь стоял он у машины своей, такой шумной, и еле хватало ему времени, чтобы дойти до дому, поесть, со зла поругаться с женой, побить детей, заснуть. А не успевал он сделать этого необходимого, как ревел губок, на работу кликал. И единственная услада житья фабричного был царев дар—кабак. Там за малую денежку мог фабричный позабыть горести, погасить, залить тоску лютую, неотвязную. Денег не было—несли в кабак одежду, одежи не было—тащили кабатчику детей в заклад. И ждали они, пока родитель пойдет ругаться с женой, отнимать у нее последнюю шаль или вытащит из заветного сундука розовое венчальное платье—единственную бабью усладу, вызывающую розовые девичьи воспоминания, — а коли ни того, ни этого нет уже, раньше снес, приглядывали, где что плохо лежит. ... Коли падаль есть, за вороном дело не станет. Так и тут вышло. Предприимчивый человек, матерый мироед Михей, у ворот, у самой фабрики, поставил пятистенный крепкий сруб. И открыл в нем царев кабак.