Борис Полевой на страницах газеты «Пролетарская правда» (1926 – 1941 гг.)

9 вас слышала. — Федька взвёл на нее курки глаз и мутно сказал: — Уйди прочь! —Барышня собрала тоненькие губки и смылась. Шел третий акт «Горе от ума». Зал, переделанный из тюремной церкви, был темным и светилась только сцена. Поглядел на двери — пусты. Молодой часовой жался к спинам, поднимаясь на цыпочках через головы, чтобы видеть. Винтовка служила ему подпоркой. Свет со сцены лежал на его лице, показывая открытый рот, белобрысое и безбровное лицо с голубыми глазами и носом- картошкой. Таких в деревне зовут «сядыми». Я дернул Федьку: — Пойдем. Тихонько пробрались за спинами, но Федька споткнулся о порог и громко выругался. Плитовали в синеющую тень, нагибаясь. Спотыкались, падали, натыкаясь на что-то. Разбивали в кровь ладони, вскакивали и плитовали. Сзади, не отставая топали сапоги часового и впопыхах голос его молодой и испуганный хрипел: — Братцы… Куда вы? Стойте… Годите… Застрелю, ведь… Ей-богу, застрелю… Стойте, говорят. Плитовали упорно, падая и наклоняясь. Шаги вдруг оборвались, я прилег. Федька бежал вперед—шлепнул выстрел—маза. Вновь топот сапог и звуки хриплого голоса. Дрожал в воздухе, пропитывая его толстой светящейся чертой, неслось за нами что-то, кто-то бежал с электрическим фонариком. Вот он—сарай. Федька сигнул на поленницу дров, на крышу… я за ним. Ноги громыхали о железо,— бежали к заплоту. За нами, руша дрова, влез часовой и кто-то с фонариком. Лицо часовго—потное, губы дрожат—кислая шерсть. Он, запыхавшись, хрипит. — Стой, застрелю… Куда вы, братцы! И Федька встал. Встал и пьяно пошел на часового, глядя глазами мимо. В вечере заметно было, как тупо дернулся тот, рывком приподнял винтовку, видно было, как синея, дрожало дуло, казавшееся длинным, и тупо блистало, как рельсы. Федька встал. — Стреляй, ну!—Грохнул выстрел, но не винтовочный, а короткий, глухой, наганный, другой, третий. Федька рванулся вперед, рухнул, тело его медленно поползло по крыше, вперед свесилась его голова, потом вскинулись, дрыгнув ноги, и оно тупо плюхнулось внизу. А часовой всё стоял, держа винтовку и целясь в то место, где стоял Федька. Я уже был там. Четыре смертные пули прожужжали над головой. Я бежал оврагом к лесу. Сзади, отставая, слышались крики, ругань, кто-то одним нажимом выпустил целую обойму из браунинга и бестолково дрыгался чей-то фонарик. Я бежал час, два лесом, пока держали ноги. Потом грохнулся на землю, сырую вспотевшую землю. Сладко пахла она рождающимися травами, весной и зеленью. Жизнью пахла земля. Я кусал ее, царапал ее хрупкую сильную весеннюю грудь, целовал, ласкал. Было странное утро. Один бок неба темнел, а на другом еле еле кровавилась заревая полоска. Густо были посеяны звезды и краюхой висел молодой месяц.