Хранительница огня

192 Юрий КРАСАВИН рега пруда на берег Раискин, при этом покачивал босой ногой. А нога у него была белая, холеная… - Точно: барин! - она хлопнула себя по ляжкам и залилась смехом. - Взор-то, взор-то каков! А я, выходит, барышня-крестьянка. - Ты - холопка, - поправил он строго. - Запомни, что я тебе сейчас сказал: ты - холопка. Слово это не понравилось Раиске, она тотчас ожесточилась. - Я - крестьянка! А ты бродяга, бездельник, трутень. - Я дворянин, - сказал он с большим достоинством и стал раскури - вать потухшую трубку. - Мое призвание - повелевать, руководить, нака - зывать на конюшне ленивых рабов и отечески поощрять старательных… На этот раз Раиска нашла нужные слова и произнесла их уверенно и в достаточном количестве. Это были очень веские слова, не то, чтобы оскорбительные для него, но способные «достать» любого. - Однако уходи, - сказал он, спокойно выслушав ее. - Ты утомила меня. Понадобишься - позову. Не холопье это дело - незваной являться пред светлые барские очи. - Да пошел ты туда-сюда, а потом еще дальше! - послала его Раис- ка, вставая. Засмеялась громко и ушла с видом победным. 5. Но чувства одержанной победы не было. Слова «ноги кривые» и «холопка» застряли в мозгу. От них вскипала кровь, сердце требовало мщения. Как он смел, этот жалкий городской чистоплюй, так пренебрежи - тельно, так свысока разговаривать с нею? Как он смел говорить «уходи» и «ты утомила меня»? Да еще и «понадобишься - позову»! Ишь, корчит из себя барина! Да голову ему отрубить за это! «Видали мы таких… в гробу и белых тапочках». Вспомнила недавний сон свой: веселый домик с крашеными резны - ми наличниками, с терраской по нижнему этажу, с витыми балясинами… Небось, именно такой и стоял когда-то в Яменнике, и уже не зря он при - снился, но этот тип как-то очень решительно отстранил ее, словно ото - брал в собственное владение: «Я дворянин… а ты холопка». Раиска спросила у матери: неужели это правда, что когда-то на месте Яменника стоял барский дом с прудами и форелью в ручье? Мать сказала: - Кто это помнит! Тому уж сто лет или больше. Но рассказывали,