Б.Н. Полевой на страницах газеты «Правда» (1941 – 1945 гг

75 Он закурил большую, неуклюже свернутую цыгарку и, глядя на ее огонек, точно не рассказывая, а думая вслух, продолжал: — Я человек тихий. Работа у меня была тоже тихая. Старатель я, золото в артели мыл. Сам-то я с Урала, значит. Так вот я бывало даже на охоту ходить не любил, хоть мы все и охотники, из-за того, что на кровь я не мог смотреть спокойно. И если охотиться доводилось, ладил зверя или там птицу бить наповал, чтобы не смотреть, как она трепыхается. И вот, когда я попал на войну, очень обрадовался, что назначили в понтонную часть, потому что понтонерам стрелять мало приходится. Я все не представлял себе, как это я вдруг да в человека выстрелю. Я тогда немца человеком считал. В августе приехали мы сюда, на этот самый берег, наводить запасные переправы. Навели мы свою переправу и пошли город смотреть. Расчудесный город, сердце радуется — чистый, просторный, а какие дома, а магазины, а улицы?! Все для трудящегося человека. Нашли мы дом, где был сталинский штаб. Доска на нем была прибита. Постояли перед этим домом, и, хотя мы саперы и стрелять нам приходится редко, лестно нам было, что мы такой город защищать будем, который именем Сталина зовется, который сам Сталин защищал. А день был воскресный, ясный. Ребятишки на бульварах в песке копались, девчата и бабы в ярких платьях по улицам гуляли. И вот, понимаете, в этот самый тихий воскресный день вдруг со всех сторон налетело сто немецких самолетов. И ну мирный город бомбить, прямо по улицам, по жилым домам, квартал за кварталом. Видел я однажды в детстве, как в сухой год тайга горела. Несмышленышем был, а все как есть помню: и как пламя ревело, и как дичь из лесу со страха на людей бежала. Думалось, что ничего страшней и видеть не придется. А вот привелось. Это куда пострашнее. Не город, а целая гора огня, и из нее бегут к Волге бабы, ребятишки, старики. Мечутся по берегу, хоронятся по балочкам. О барахле никто и не думает. Лишь бы ребят спасти. Мы, понтонеры, в ту ночь крепко поработали. О себе каждый из нас забыл. И под бомбами, под пулеметным обстрелом всю ночь перевозили мы беженцев за Волгу. Да разве всех сразу переправишь? А немец все бомбит. На берег, где население скопилось, налетели его «Миссера». Они, как коршуны, падали из-под облаков, выбирали, где полюдней, да из пулеметов по бабам, по ребятишкам садили. Я перевожу, и сердце у меня рвется на части. Много я на войне, повидал, но о таком и думать не приходилось. День был ясный, чистый — маковое зернышко увидеть можно. И вот эти самые «Миссера» еще ниже летать стали, и все из пулеметов, из пулеметов по беженцам. А то выберет, где полюднее бабы скопилась, и в самую средину бомбу и ахнет. Выстрелы, плач, крики. У меня сердце стало тяжелей от злости: что же это вы делаете, сволочи? Нешто это война? Нешто можно так вот по мирным жителям, по бабам, по ребятишкам малым?