Первый великий князь всея Руси Михаил Тверской

спюлюбец», и не о том же ли одно из самых пронзительных стихотво- рений ныне рке тоже забываемого AT. Твардовского; «Я убит и не знаю, / / наш ли Ржев, наконец...» Сюим бессмысленным, с точки зре- ния современного прагматика, упорстюм такой герой рождает в душе и противника, и самого народа образ непобедимости — раньше, чем забрезжит хотя бы первый, слабый свет осуществившейся победы. Это, к слову сказать, преіфасно понимали в Орде — понимали ещё с тех дней, когда Батый, стоя над телом вступившего в заведомо гибельный для него бой Евпатия Коловрата, юздал сюю, донесённую до нас леген- дой, хвалу доблести русского воина, подобного которому он хотел бы иметь в стане своём Уж о н ^ понимал, о чём идёт речь. Как понимал, чем веет от упорного сопротивления жителей Смоленска, Торлжа, Козельска — дуновением той силы духа, которая позже облечётся пло- тью мощного юйсіса на Куликовом поле. И, нет, думается, не совсем прав Ключевский, когда пишет, что на Куликово поле могло выйти лишь поколение, «к нервам которого не был привит страх перед тата- рином». Ещё раньше на поле боя выходили те, кто дышал воздухом, наполненным не просто страхом, но ркасом, дыхание которого донес- лось даже до запада Европы. Здесь то «событие мироюго масштаба», каковым, по словам известного французского историка Жака ле Гоффа, «стало в XIII веке образование Монгольской империи», было восприня- то в образах апокалипсических, как предвестие конца света Так писал о нём Роджер Бэкон, а как раз в те дни, когда Батыйдвинулся в сюй поход на Русь, состоялся знаменательный диалог короля Франции Людовика Святого с его матерью, Бланкой Кастильской. В ответ на её соіфушён- ное юпрошание: «Что же нам делать, любезный сын мой, при столь страшных событиях, ркасный с лр о которых прошёл по земле на- шей?» — король ответил: «Да рсрепит нас, матушіса. Божественное утешение. Ибо если нападр на нас те, кого называем мы тартарами, то или мы низринем их в места тартарийские, откуда они вышли, или они сами всех нас юзнеср на небо». Поведавший об этой беседе монах- бенедиктинец комментирует «И этим он как бы сказал: «Или мы от- разим их натиск, или, случись нам потерпеть поражение, мы отойдем к Богу как истые христиане или мученшси». Но если там, в Европе, это было лишь неоправдавшееся предчувствие, то Русь реально приняла на себя этот страшный удар. Л ведь восприя- тие ею религиозного смысла событий вряд ли могло быть существенно иным она тоже была страной христианского средневековья, а состояв-